Мне никогда никто не фотографировал так глаза. 

Будто в них отражение самой меня, можно сказать души. 

Спасибо!

Фотограф: Даша Бекош

И все таки зима - это не мое время года. 

Чувствую себя какой-то жутко беспомощной и ни на что неспособной. 

Выживаю, а не живу. 

Не знаю, может в прошлой жизни я была деревом, они тоже не очень жалуют зиму похоже.

Успокаивает, то что осталось чуть больше месяца и все это станет прошлым и незначительным. 

И наступит весна. 

Нет, не увидимся.

Нечем будет увидеться.

Только здесь, понимаешь, существуют эти пленительные частности: у книг разные обложки, у людей бесконечно несхожие разрезы глаз, снег — не то, что дождь, в Дели и в Москве одеваются неодинаково, крыса меньше собаки, шумеры вымерли раньше инков — только тут все это имеет значение, и кажется, будто — огромное; а там все равны, и всё одно, и всё — одно целое. Вечность — это не «так долго, что нельзя представить», это всегда одно и то же сейчас, не имеющее протяженности, привязки к точке пространства, невысчитываемое, невербализуемое; вы не найдете там друг друга специально для того, чтобы закончить разговор, начатый при жизни; потому что жизнь будет вся — как дневник за девятый класс: предметы, родительские подписи, домашние задания, рисуночки на полях, четвертные оценки — довольно мило, но вовсе не так смертельно важно, как казалось в девятом классе. Тебе в голову не придет пересдавать ту одну двойку по литературе в конце третьей четверти — нахамил учительнице, словил пару, вышел из класса посреди урока, хлопнув дверью. Забавно, что дневник сохранился, но если бы и нет, ты бы мало что потерял — во-первых, у тебя десять таких дневников, во-вторых, этот далеко не самый интересный, вот в дневнике за второй были куда смешнее замечания; может статься, ты из всей жизни, как из одной недельной командировки куда-нибудь в Петрозаводск в восемьдесят девятом, будешь вспоминать только вид на заснеженную Онегу, где сверху сливочно-белое, снизу — сахарно-белое, а между белым и белым — горизонт, и как девушка смеется в кафе за соседним столиком, красавица, волосы падают на плечи и спину, как слои тяжелой воды в грозу — на лобовое стекло; может, ты из всех земных языков запомнишь только две фразы из скайп-переговора, из всех звуков — чиханье маленького сына; и всё. Остальное действительно было низачем. Славно скатался, но рад, что вернулся и обратно еще долго не захочется — в скафандре тесно, он сильно ограничивает возможности перемещения, приходит с годами в негодность, доставляет массу хлопот — совершенно неясно, что они все так рыдали над твоим скафандром и целовали в шлем; как будто он когда-то что-то действительно определял в том, кем ты являешься и для чего пришёл; по нему ничего непонятно, кроме, может быть, твоей причастности к какому-нибудь тамошнему клану и, может быть, рода деятельности — воин там, земледелец, философ; тело — это просто упаковка из-под тебя, так ли важно, стекло, картон или пластик; можно ли по нику и внешнему виду какого-нибудь андеда в Варкрафте догадаться, что из себя представляет полноватая домохозяйка из Брюсселя, которая рубится за него? Да чёрта с два.

Мы нет, не увидимся; не потому, что не захотим или не сможем, а потому же, почему мы не купили себе грузовик киндер-сюрпризов, когда выросли, хотя в детстве себе клятвенно обещали: это глупо, этого не нужно больше, другой уровень воприятия, сознания, понимания целесообразности. Прошлого не будет больше, и будущего не будет, они устареют, выйдут из обращения, как ветхие купюры, на которые давно ничего не купишь; потому что измерений станет больше, и оптика понадобится другая, и весь аппарат восприятия человека покажется старыми «Жигулями» по сравнению с суперсовременным аэробусом. И все вот эти любови и смерти, разлуки и прощания, стихи и фильмы, обиды и измены — это все будет большой железной коробкой из-под печенья, в которой лежит стопка вкладышей из жевательной резинки Love Is, которые ты в детстве собирал с таким фанатическим упорством, так страшно рыдал, когда какой-нибудь рвался или выкрадывался подлым ребенком маминых друзей; и ты после смерти не испытаешь ничего по отношению к этому, кроме умиления и печали: знать бы тебе тогда, какие это мелочи все, не было бы ни единого повода так переживать. Там все будет едино, и не будет никакой разницы, кто мама, кто я, кто мёртвый Котя, кто однокурсница, разбившаяся на машине восемь лет назад; личности не будет, и личной памяти не станет, и ее совсем не будет жаль: все повторяется, все похоже, нет ничего такого уж сверхуникального в твоём опыте, за что можно было бы так трястись: эй, все любили, все страдали, все хоронили, все корчились от отчаяния; просто тебе повезло, и ты мог передать это так, что многие себя узнавали; ты крошечное прозрачное стрекозье крылышко, обрезок Божьего ногтя, пылинка в луче, волосок поверх кадра, таких тебя триллионы, и все это — Бог; поэтому мы не увидимся, нет. Мы — как бы это? — срастёмся. Мы станем большим поездом света, который соберёт всех и поедет на сумасшедшей скорости, прокладывая себе путь сквозь тьму и отчаяние; почему ты бываешь так упоительно счастлив, когда кругом друзья, и музыка, и все рядом, и все такие красивые, и все смеются? Почему это будто Кто-то вас в этот момент фотографирует, снимает кадр, совершенно отдельный от течения жизни, восхитительный, пиковый, вневременной? Вот такое примерно чувство, только ты не можешь сказать, кто ты точно на этой фотографии. Это не очень важно, на самом деле. Просто — кто-то из них. Кто-то из нас. Кто-то.

                                                                               Вера Полозкова

У Е Х А Т Ь

Мы незримы будем, чтоб снова

в ночь играть, а потом искать

в голубом явлении слова

ненадежную благодать.

До того ли звук осторожен?

Для того ли имен драже?

Существуем по милости Божьей

вопреки словесам ворожей.

И светлей неоржавленной стали

мимолетный овал волны.

Мы вольны различать детали,

мы речной тишины полны.

Пусть не стали старше и строже

и живем на ребре реки,

мы покорны милости Божьей

крутизне дождей вопреки.

И.Бродский

Внутри сознания раскрывается бесконечный свободный мир, в котором, как в центре, отображается вселенная. 

Здесь человек- полновластный хозяин, здесь он судит и насилие, которое налагает на него руку, и безумие, которое хочет заглушить голос разума, здесь вырабатываются идеи, которым суждено изменить мир и быть путеводным началом для самых дальних поколений.

В самом деле, какой поступок имеет цену в наших глазах? 
Какому деянию приписываем мы нравственную красоту? 

Не тому, которое совершается по внешнему предписанию, из страха или из слепого поклонения владычествующим силам, а тому, которое вытекло из недосягаемой глубины совести, где человек, наедине с собою, независимый от чуждых влияний, решает, сознательно и свободно, что он считает добрым и долгом.

Пишу, стираю, пишу, и снова…Оказывается даже наедине с собой трудно быть откровенной, все рядом да около. 

Я так привыкла все держать в тайне, что даже самой себе с трудом в чем-то признаюсь. 

Одиночество вещь такая, что к нему привыкаешь, да настолько, что даже в компании друзей ты чувствуешь только его. 

В этом нет драматизма. 

Человек всегда один: и когда рождается, и когда умирает.

 Нужно просто привыкнуть к этому, забыв что есть что-то кроме его мира. Ведь мы видим мир таким, каким не видит его никто кроме нас самих, и пытаясь выйти за рамки мы непременно столкнемся с чужим миром, который никогда не сможем принять, понять. 

Но в одиночестве есть уникальная возможность - понять кто ты есть. Ведь лишь с собой ты сможешь быть откровенным, сможешь снять маску. 

Но даже это непросто.

 Мы все привыкли быть лжецами, лицемерами, настолько привыкли, что даже это не замечаем и не признаем. Все время подстраиваемся: под родителей, под друзей, под общество, под школу, под работу. Мы всю жить учимся быть удобными

 Ложь стала обыденной, настолько, что мы сами начинаем в нее верить, и тут уже стираются границы между ложью и истинной, и они становятся чем-то едиными, неразделимым.

В одиночестве я свободна: от предрассудков, от порицаний, от обмана, от предательств, от разочарований. Я здесь совершенно одна и менее уязвима.
Я могу жить сплошной мечтой и быть тем, кем я только захочу. 

Я не должна никому ничего пытаться доказать, я могу здесь все.

Но пустота, от нее никуда не убежишь. 

Трагедия или дарованная небом привилегия это одиночество? 

Я не знаю. Но с этим нужно уметь жить, нужно потому что иначе никак.

И. Бродский "Рождественская звезда"

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,

чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,

Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;

мело, как только в пустыне может зимой мести.

Ему все казалось огромным; грудь матери, желтый пар

из воловьих ноздрей, волхвы — Бальтазар, Каспар,

Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.

Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,

на лежащего в яслях ребенка издалека,

из глубины Вселенной, с другого ее конца,

звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.

Чем прекрасна юность и молодость?

 Тем, что можно делать глупости и очень быстро о них забывать и делать новые снова и снова.

Вот такое Рождество

Что меня беспокоит? На-ка вот:

Я хочу, чтоб на Рождество

Сделал Бог меня одинаковой,

Чтоб не чувствовать ничего.

Острый локоть –

В грудную мякоть:

Чтоб не ёкать

И чтоб не плакать;

Чтоб не сохнуть

И чтоб не вякать –

Чтобы охнуть

И рухнуть в слякоть.

В. Полозкова

Все дело в том, что человек не боится своего одиночества, он скорее боится его потерять, боится пустить в свою пустоту кого-то, кто сможет ее заполнить. 

Так и живем: ищем, находим, убегаем, теряем.

Всегда завидую людям, которые с легкостью забывают прошлое, которые не держат у себя в сердце воспоминания, не пересматривают старые снимки, не замечают памятные даты в календаре. 

Это так сложно и так важно уметь не придавать значение незначительному.

Ведь если это прошло значит это уже неважно, значит это уже в прошлом.

Важно только здесь и сейчас.

Школьные и институтские друзья, первая любовь, затем вторая и третья- это все было, и все это проходит. 

Тащить весь этот багаж из воспоминаний через всю жизнь? Какой в этом смысл?

Жизнь возможно прочувствовать лишь живя сегодняшним, а не вспоминая вчерашнее.

Да и скучать мы можем только по прошлому, мы не знаем какой этот человек сейчас: чем он дышит, чем живет, кого любит. 

Мы ничего уже не знаем, мы любим лишь того, кто когда-то жил с нами одной жизнью.

Бесполезное и глупое занятие.

Но так сложно жить легким сердцем, уметь закрывать двери навсегда и ни о чем не жалеть, не пытаться все исправить, а просто взять и отпустить.

Сложно, но нужно.

С таких мыслей начинается 2015.